Хирург и святитель Лука: единственный священник, получивший Сталинскую премию
Особенности подросткового кризиса в Российской Империи
Родители юноши по имени Валентин были очень обеспокоены: их подросток сильно увлекался Львом Толстым. Поскольку на дворе стояли девяностые годы девятнадцатого века, то речь шла вовсе не о литературе: Валентин проникся религиозными и философскими идеями знаменитого писателя. Он ездил в поля работать с крестьянами, носил рубаху навыпуск, спал чуть не на полу, произносил пространные речи о необходимости опрощения. В общем, вёл себя так, словно — выражаясь современным нам языком — попал в секту.
Древний белорусский шляхетский род Войно-Ясенецких, представители которого в лице Валентина и его отца ныне жили в Керчи, пережил за свою историю много разных бед. Но безумия (или духовной прелести?) до сих пор вроде его сынам и дочерям переживать прежде, кажется, не приходилось.
Мать Валентина, Мария Дмитриевна, старалась мягко направить тягу Валентина к поискам добра в сторону помощи людям — и вовсе необязательно с косой на чужом лугу. Отец, простой служащий транспортного общества Феликс Станиславович, ждал, когда пройдёт юношеская дурь, и заводил речи о будущности своего отпрыска. Отпрыск думал в будущности стать художником.
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
В девяностые многие художники получали финансовую поддержку академий и меценатов, но всё же такая будущность вряд ли казалась Феликсу Станиславовичу надёжной. В общем, в конце девятнадцатого века проблемы семьи с подростком в составе выглядели примерно так же, как и сейчас.
Семья уже смирилась и начала собирать сыну вещи — в Санкт-Петербург, в академию художеств ехать, как вдруг Валентин (вышедший из подросткового возраста и немедленно в Толстом разочаровавшийся) объявил, что пойдёт не в художники учиться, а по юридической части. В Киев.
Через год родители получили весточку, что и юристом сын не будет. Хочет в хирургию. Чтобы собственными руками облегчать людям боль.В 1898 году двадцатиоднолетнего Войно-Ясенецкого зачислили на медицинский факультет Киевского университета. В этот момент всякая неопределённость в его будущности закончилась.
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
Две революции в жизни Войно-Ясенецкого
В 1904 году стране были нужны хирурги, и нужны они были, прежде всего, на востоке — на Русско-японской войне. Валентин Феликсович, молодой врач, туда, где был нужен, направился без колебаний, в составе Киевской медицинской миссии Красного креста. И если считать его первой судьбой профессию, то вторую судьбу — жену, он нашёл на войне.
Её звали Анна Васильевна Ланская. Она была дворянского, как и Валентин, происхождения и отправилась на японский фронт сестрой милосердия. Чувства в молодых людях на фоне постоянных смертей были обострены — дальше некуда; любовь вспыхнула порохом. Не прошло и года, как Ланская и Войно-Ясенецкий обвенчались.
Ещё на войне Валентин Феликсович понял, что мечты своей так и не достиг. Он спасал жизни, порой даже возвращал здоровье — а значит, спасал чужое будущее, поскольку у увечных оно было неприглядно. Но он по-прежнему не спасал людей от боли. И на войне, и после войны он исследовал каждого раненого, каждую рану, чтобы понять, как облегчать страдания человека во время операции (общая анестезия была известна, но полагалась не всегда). И его стремление к милосердию совершило революцию в медицине — Войно-Ясенецкий издал работу, посвящённую местной анестезии. Позже он защитил её как докторскую.
Современную хирургию без местной анестезии представить невозможно — по счастью! Даже в случае общей анестезии к ней добавляют местную — и тогда больного потом не мучают фантомные боли. А ещё местная анестезия позволяет избежать нагрузки на нервную систему, когда можно обойтись ею, не прибегая к общей анестезии. Иначе альтернативой были бы или риск побочных эффектов от общей анестезии, или операции по-живому. Конечно, о местной анестезии писали и до Валентина Феликсовича, но — на западе. На русской почве посадил её именно он.
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
Второй революцией, перевернувшей жизнь на до и после, была февральская революция 1917 года. Она повлекла за собой октябрьскую, октябрьская — строй, провозгласивший атеизм обязательным. Для многих людей это не было трагедией — одни были уже атеистами, другие — поверхностно-религиозными. Но Валентин Феликсович был набожен с малых лет, и с годами набожности не утратил.
Принёс 1917 год в его семью и другую беду. У Анны Васильевной проявились симптомы туберкулёза. Сам хирург, четверо их детей — все были напуганы этой болезнью. И в прежние времена она была смертельна, единственным шансом были поездки по курортным местам, а теперь, когда курорты больше недоступны?
Валентин Феликсович принял все возможные и невозможные усилия, чтобы получить место в Ташкенте, городе с настолько солнечным и сухим климатом, настолько полным фруктов и доступного кислого молока, насколько казалось возможным. Для Анны Васильевны этот город был единственным шансом.
Милосердие как долг
Чтобы в доме не переводились фрукты и сытная пища, сам Войно-Ясенецкий крутился как мог — занял пост главврача Ташкентской горбольницы, готовил открытие местного собственного медицинского университета... Опыт управления больницей, но похуже оборудованной, земской, у него уже был. Здесь пригодился и он, и опыт военной хирургии. Привозили простреленных коммисаров и милиционеров — бои шли на улицах и под городом, порой с криминалом, порой просто с противниками нового режима и особенно таких его новшеств, как женское образование и отказ от закрытия женщинами лица.
Тем временем город — да и не только его, но весь будущий СССР — захлёстывали эпидемии: холера, неожиданно далеко на север пробравшаяся малярия, приехавший с беженцами из европейской части России испанский грипп. Ещё одной постоянной проблемой были ожоги. Дома не отапливались, а ночами бывало холодно. Тогда люди просто ставили в ноги горшок с горячими углями. Часто такое горшок переворачивался на спящего.
В 1919 году в Ташкенте произошло антибольшевистское восстание. Его подавили; участников разыскивали и казнили. Одного из участников восстания, казачьего есаула, Валентин Феликсович прятал и лечил. Это открылось. Войно-Ясенецкого арестовали. Несколько часов его судьба висела на волоске. Перевесило количество комиссаров, которых он спас от смерти. Сам он о них и не вспомнил — вспомнил один из судей.
Хирурга отпустили. Он тут же пошёл к госпиталю и там приказал готовить пациентов к операции: и так план операций получался нарушенным. Переживал ли он запоздалый страх? Нет. Или да. Его ждал долг милосердия, и рука, в которой он держал скальпель, не дрогнула ни разу: не имела права.
Увы, арест подорвал последние силы Анны Васильевны. Ей стало резко хуже. Последнюю ночь Валентин Феликсович провёл у её постели, чуть не безостановочно впрыскивая морфий. Он облегчил боль множеству людей и теперь, в последний раз, спасал от боли жену. Жену, которую он когда-то на несколько лет бросил ради поездки в Москву — карьеру делать: не жгла ли память его сердце в последнюю ночь? Старшему из осиротевших к утру детей было двенадцать, младшему — шесть.
Два дня хирург читал над гробом жены Псалтирь. На третий день он собрал детей и отвёл к сестре милосердия из своей больницы — Софье Белецкой. Он был отцом, но отцом, которого ждали пациенты, бесконечный поток пациентов. Других больниц, где проводили бы операции, не было на много, много километров вокруг. И снова в его руке не дрожал скальпель. Вот только он впервые перед операцией перекрестил пациента, ассистента и сестру. Пациент, татарин, сказал: я мусульманин. Бог-то один, отвечал ему врач, и операция началась.
Когда третья судьба — это Бог
И до смерти жены Войно-Ясеневский был активным прихожаниным. После же рвение его в вере так усилилось, что епископ Туркестанский и Ташкентский предложил ему стать священником. В этот момент Валентин Феликсович понял, что снова встретил свою судьбу. Ответ его был быстр и однозначен, и уже через неделю он стал иподиаканом, через месяц — диаконом, через год — иереем.
Он приходил в рясе и с крестом и в больницу, и в университет; молился перед операцией перед иконой Богородицы. В службах участвовал раз в неделю, основной же его миссией назначили проповеди. На работе поначалу поведение хирурга приняли, как форму горя. Возможно, многие полагали, что он одумается. В 1923 году, когда студенты устроили протесты против лекций от попа, ректор твёрдо отказался его увольнять.
Но уволился тогда сам отец Валентин. Может быть, не хотел подставлять ректора. Может, считал невозможным вступать в противостояние со студентами: это же учёба, а не война... Может быть, решил, что бунт этот студенческий — знак, что пора бросить старое дело и отдаться новому. Но хирургию он бросать не собирался. По-прежнему на много километров вокруг не было хирурга такого класса. По-прежнему в больницу поступали обожжённые, подстреленные, просто сильно избитые...
Одна из партий раненых ехала аж из Бухары. По пути под повязками завелись личинки мух. Вычищать их не стали, потому что личинки хорошо чистили раны от некротизированных тканей — и тут же кто-то донёс: де, в больнице у попа гноят красноармейцев! Отца Валентина арестовали. Состоялся суд. На суде прокурор спросил: как это вы, мол, днём молитесь, ночью людей режете? «Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель?» — отвечал хирург.
Обвинитель просил расстрела. Судьи смягчились перед лицом чёткой медицинской аргументации и... дали шестнадцать лет тюрьмы. Через месяц Войно-Ясеневского впервые отпустили на операцию в больницу. Через два месяца отпустили совсем. Большевики шли в больницу потоком, они нуждались в хорошем хирурге. Святой отец оперировал их, и ни разу не подумал сделать это дурно. Не из страха наказания. Из долга милосердия.
А потом тайно, в собственной комнатке, принял монашеский постриг. Имя выбрал — Лука. Так звали апостола, первым изобразившего Богородицу на иконе. К иконе Богородицы у отца Валентина были какие-то свои чувства. Молился только ей...
Ссылки, ссылки, ссылки и Сталинская премия
Через две недели после пострига святителя Луку арестовали. Его допросили, но сами решить его судьбу не решились: отправили в ГПУ в Москву. Милиционерам пришлось сгонять с рельс людей: прихожане пытались заступить путь поезду, который вёз, как они были уверены, их наидобрейшего отца Валентина прямо на смерть.
После долгих допросов монаха-врача отправили в ссыолку в Енисейск. Путь был трудным. И на этом пути он умудрялся оказываться врачебную помощь — даже провёл одну операцию. Стоило ему доехать до места ссылки, и запись на приём к нему — моментально! — образовалась на три месяца вперёд. Не только вокруг Ташкента на километры не было хорошего хирурга. Он был нужен везде, и кто знает, не счёл ли он свою ссылку миссией от Бога — чтобы там, где нужно было его милосердие, к нему могли прийти страждущие?
Специализации в его работе в тот момент быть не могло. Он проводил гинекологические операции, спасая женщин после сложных родов — и тут же лечил раненых в перестрелках; вырезал злокачественные опухоли — и тут же срезал с глаз катаракту. Он продолжил богослужения — тайно, но его сдали, и тут же он оказался в новой ссылке. А значит — с новым списком срочно нуждавшихся в нём больных. Но выслали и оттуда: за религиозную пропаганду.
В очередную ссылку святитель Лука шёл пешком по замёрзшему Енисею. Так замёрз, что об операциях и речи быть не могло. Да и не было больницы в поселении, где он оказался: тут жила одна из коренных сибирских народностей. Люди спали на оленьих шкурах и в них же одевались. В такие шкуры закутали, как младенца, и замёрзшего епископа — а он ещё перед арестом успел принять сан епископа. Женщины сняли одежды с него, как с младенца, стирали их в реке, а потом поили горячим и говорили с ним ласково... В каждой стране — свои добрые самаряне.
Вскоре епископ уже твёрдо стоял на своих ногах и крестил скуластых младенцев и малышей постарше: поселение давно не посещали священники, и крещения ждало много детей. Через три месяца за епископом приехали: везти в больницу в Туруханск. Там умер крестьянин, остро нуждавшийся в сложной операции, и власти вспомнили, что на километры вокруг Туруханска ли, Енисейска — хирург высшего класса один. Так долг милосердия в который раз оказывался путём спасения от тягот. Святитель Лука перекрестил провожавших его прихожан и уехал с этими чужими им вооружёнными людьми. И плакали женщины по нему, по отцу своему духовному, как плачут по уехавшим далеко детям...
Надо ли говорить, что так шла вся его дальнейшая жизнь. Святитель Лука воспитывал новых хирургов, писал работы, поднимавшие отечественную хирургию — и продолжал службы и проповеди, а власти продолжали судить его и ссылать. И снова и снова оказывалось, что людям нужен хирург, и снова и снова Лука оказывался в больнице, у операционного стола, со скальпелем в твёрдой и спокойной руке.
Начало войны застало епископа в очередной ссылке, где он, конечно, оперировал. Он выслал Калинину прошение перевести его скорее помогать воинам своей страны — только на время, а потом, после войны, конечно, обратно в ссылку. Калинину прошение даже не стали передавать — однако прочли его «на местах», и вскоре, только в качестве временной меры, епископа назначили консультантом всех больниц Красноярского края и главным хирургом одной из них. Позже он всё же смог добиться перейти в европейскую часть РСФСР, в лучший климат и — туда, где было больше раненых на фронте.
После войны святителю Луке присудили за вклад в хирургию Сталинскую премию — двести тысяч рублей. Так он стал первым и последним священником, удостоенным этой награды. Сто тридцать тысяч он передал детским домам. Прожил он после этого ещё долго, и даже вернулся в родной Крым, и даже дождался того, что служить в церкви было разрешено ему (и не только) официально.
Все три его сына и дочь стали врачами. Оказалось, что милосердие — и их судьба тоже. Его почитают украинцы; его почитают россияне; но — вот что удивительно — больше всех святителя Луку сейчас почитают греки. Быть может, потому, что в России уже никого не удивить героями?
Текст комментария